Пимен — монах Чудова монастыря в Москве, старец кроткий и смиренный. Надо полагать, что только дворянское происхождение давало ему возможность в молодости видеть «двор и роскошь Иоанна», и «пировать за царскою трапезой». Прошлая жизнь его в трагедии едва намечена, но можно предположить, что это один из тех сподвижников первой половины царствования Иоанна Грозного, когда лучшие сыны Руси своим мечем помогали царю расширять пределы родины. Григорий, знакомый, очевидно, с биографией Пимена, завидует ему:

Ты воевал под башнями Казани,

Ты видел двор и роскошь Иоанна!

Ты рать Литвы при Шуйском отражал!

Но Пимен не был рядовым воином, из которых составлялись рати воевод; своим образованием он сильно выдвигается даже из числа бояр. Так, Игумен замечает, что он весьма грамотен, читал монастырские летописи, сочинял каноны святым, а это доказывает образование, известную интеллигентность и даже некоторый поэтический дар. На написание своей летописи Пимен смотрит как на подвиг, исполнить который ему назначено Богом:

Недаром многих лет

Свидетелем Господь меня поставил

И книжному искусству вразумил.

Свою летопись он оканчивает сказанием о смерти царевича Димитрия; далее совесть не позволяет ему повествовать, так как с тех пор он мало «вникал в дела мирские», а описывать только по темным слухам что-либо он не решается. По его мнению, летописец должен описывать, «не мудрствуя лукаво», только то, чему в жизни был свидетелем:

Войну и мир, управу государей,

Угодников святые чудеса,

Пророчества и знаменья небесны …

Пимен пишет свою летопись, но по внешнему виду невозможно узнать, о чем он повествует. Страсти в нем давно улеглись, и он может писать о темном владычестве татар или о свирепых казнях Иоанна, или о бурном новгородском вече, или о славе отечества спокойно, как посторонний человек: летописец должен рассказывать о выдающихся событиях, чтобы потомки могли знать правду о политической жизни своих предков, чтобы они могли вспомнить с умилением своих великих царей за их добро, а за грехи и промахи за них молиться.

Пимен любит свою работу, потому что благодаря ей он в старости, как бы «сызнова» живет. Его волнует дальнейшая судьба летописи: хотелось бы передать ее в умелые, способные руки, которые могли бы продолжать его работу:

Брат Григорий,

Ты грамотой свой разум просветил,

Тебе свой труд передаю …

Он дает Григорию наставление о том, как следует продолжать работу, полагая, что тот весь свой век проведет в монастыре. Когда Григорий жалуется Пимену на свою несчастную долю, которая с малых лет привела его в обитель, Пимен успокаивает послушника, уверяя, что людей только издали может пленять «слава, роскошь и женская лукавая любовь». В «мире» нельзя найти успокоения:

Я долго жил и многим насладился,

Но с той поры лишь ведаю блаженство,

Как в монастырь Господь меня привел.

Пимен рассказывает Григорию, что даже цари, для которых, казалось бы, жизнь складывается самым лучшим образом, только в схиме надеялись найти себе покой. Царь Иоанн, припадши к стопам «святого отца», говорил игумену «и всей братье», что примет честную схиму. Царь же Феодор на престоле мечтал о тихой жизни молчальника. Его не прельщали ни власть, ни богатство; даже царские покои он превратил в келью, где тяжелое время правления государством не возмущало его святой души; подвижническая жизнь царя, по мнению Пимена, была причиной того, что в час его кончины «свершил ося невиданное чудо». Простым же смертным и подавно не следует жалеть грешный свет, где так много всякого рода искушений. Нигде нельзя с таким усердием молиться и смирять плоть постом, как в монастыре, а только этим способом можно избавиться от лукавых мыслей и тяжелых снов.

Пимен проникнут религиозным чувством, которое так соответствует его природной кротости. Он никого не осуждает, ничем не возмущается, во всем видит перст Бога. В своей незлобивой душе Пимен не осуждает царей за грехи, за темные деяния, а скорее готов умолять Спасителя: «Да ниспошлет Господь любовь и мир его душе страдающей и бурной». В бедствиях, которые случились в царствование Бориса Годунова, Пимен видит наказание Божие за то, что Собор избрал в цари цареубийцу: Прогневали мы Бога, согрешили: О страшное, невиданное горе! Владыкою себе цареубийцу Мы нарекли. А между тем царь в представлении Пимена — это помазанник Божий, выше которого, кроме Бога, никого нет; а раз так, то царь имеет право делать все, что ему угодно. Эту же самую мысль мы находим в переписке Иоанна Грозного с князем Курбским. Несправедливости, исходящие от владыки, следует переносить со смирением и видеть в них только испытание; поэтому-то Пимен замечает: «Кто смеет противу них? Никто». Он с истинным благоговением вспоминает Иоанна, хотя, конечно, как современник, знал все зверства царя, оставшиеся навсегда в памяти народа. Изображению Пимена Пушкин отвел в трагедии немного места, но образ летописца стоит перед читателем как живой. Рассказывают, что, когда историк Погодин услышал сцену в Чудовом монастыре из уст самого автора, он, пораженный ее жизненностью и исторической достоверностью, воскликнул: «Мне показалось, что мой родной и любезный Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена. Мне послышался живой голос русского древнего летописателя».

ПИМЕН - монах-летописец, персонаж, в своем монологе задающий точку зрения вечности, без которой высокая трагедия невозможна; носитель позиции, независимой ни от власти, ни от толпы. Связан с образом «идеального» летописца Авраамия Палицына из 10-11-го томов «Истории государства Российского» H. М. Карамзина; в какой-то мере - и с «культурной маской» самого Карамзина.

Пимен появляется в единственной сцене - «Ночь. Келья в Чудовом монастыре». 1603 год. Летописец завершает «труд, завещанный от Бога»; рядом спит келейник Пимена, инок Григорий, будущий Лжедимитрий. Некогда Пимен участвовал в истории - воевал «под башнями Казани», «рать Литвы при Шуйском отражал», видел роскошь двора Иоанна Грозного. Теперь он отрешен от быстротекущей современности. Первым поняв причину Смуты - цареубийство, общенародное нарушение законов Божеских и человеческих («Владыкою себе цареубийцу / Мы нарекли <…>»), он раскрывает смысл происходящего не современникам, но потомкам:

<…> Недаром многих лет

Свидетелем Господь меня поставил

Когда-нибудь монах трудолюбивый

Найдет мой труд усердный, безымянный,

Засветит он, как я, свою лампаду -

И пыль веков от хартий отряхнув,

Правдивые сказанья перепишет.

Время, в котором, как в некоем физиологическом растворе, живет мысль Пимена, не есть настоящее, не есть прошлое, не есть даже собственно будущее, - хотя о каждом из этих измерений временно го потока в его монологе сказано достаточно, особенно о минувшем. Его «внутреннее время» вненаходимо, внеположно Истории, очищено от страдательного залога; оно «безмолвно и покойно». Это время не протекшее, но постоянно протекающее, «объемлющее живо»; это время, совершающееся здесь и сейчас, но посвященное воспоминаниям; оно всегда возможно и никогда не будет дано. Именно поэтому Пимен уходит в свой труд ночью, когда итог одному дню с его бурями подведен, а начало другому дню не положено; когда История не прекращается, но как бы замирает; и недаром «последнее сказанье» должно быть завершено до наступления утра: «…близок день, лампада догорает <…>».

Но - и тут Пушкин как бы испытывает своего мудрого героя - рядом с Пименом дремлет тот, кто как раз и явится расплатой; тот, с кем будет связан ход ближайшей русской истории, - Отрепьев. И летописец, проникший мыслью в тайный ход вещей, не только не провидит в Григории лицо историческое; он не только невольно указывает новоначальному иноку на открывшуюся «царскую вакансию», но и поручает ему свой труд:

Брат Григорий,

Ты грамотой свой разум просветил,

Тебе свой труд передаю <…>

Очевидно, не случайно Пушкин вводит в монолог Пимена упоминание о «многострадальном Кирилле», который некогда жил в той же келье и говорил правду в лицо Иоанну Грозному; недаром вкладывает в уста Григория реплику:

Я угадать хотел, о чем он пишет?

Так точно дьяк, в приказах поседелый,

Спокойно зрит на правых и виновных,

Добру и злу внимая равнодушно,

Не ведая ни жалости, ни гнева.

А в уста Бориса - слова:

В прежни годы,

Когда бедой отечеству грозило,

Отшельники на битву сами шли.

(Именно так будет решен образ Авраамия Палицына в романе М. Н. Загоскина «Юрий Милославский»; вообще присутствие монаха-летописца в наборе персонажей исторического романа о Смуте станет почти обязательным.)

Пимен не только не идет на битву; он не идет и в толпу народную; его знание о добре и зле - инакое, иноческое. В смысловой структуре драмы его образ контрастно соотнесен с образом Юродивого Николки.

Пимен

ПИМЕН - центральный персонаж трагедии А.С.Пушкина «Борис Годунов» (1825), монах-летописец Чудова монастыря, «старец кроткий и смиренный», под началом которого состоит молодой инок Григорий Отрепьев, будущий Самозванец. Материал для этого образа (как и для других) Пушкин почерпнул из «Истории…» Н.М.Карамзина, а также из эпистолярной и житийной литературы XVI»Шв. (Например, рассказ П. о кончине Федора Иоанновича основан на сочинении патриарха Иова.) Пушкин писал, что характер П. не есть его изобретение: «В нем собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях». К этим чертам поэт отнес умилительную кротость, простодушие, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, набожность в отношении к власти царя, данной от Бога. П.- герой одной сцены, пятой картины трагедии. Роль П. относительно невелика. Однако функция этого персонажа в развитии сюжета, в сцеплениях идей, образов - важна и значительна. Коллизия трагедии в сцене с П. получает существенные прояснения. Из рассказа Шуйского в первой картине известно о цареубийстве, совершенном в Угличе, назван его виновник - Борис Годунов. Но Шуйский - свидетель косвенный, заставший на месте событий «свежие следы». П.- единственный среди персонажей очевидец, видевший своими глазами зарезанного царевича, слышавший собственными ушами, как «под топором злодеи покаялись - и назвали Бориса». Для Шуйского гибель Димитрия тривиальна, как всякое политическое убийство, коим нет числа. В тех же понятиях мыслит и Воротынский, хотя его реакция более эмоциональна: «Ужасное злодейство!» Совсем другая (по тональности, по смыслу) оценка П.: «О страшное, невиданное горе!» Страшным и невиданным это горе является потому, что грех Бориса ложится на всех, к нему все оказываются причастными, ибо «владыкою себе цареубийцу мы нарекли». В словах П. не просто нравственная оценка, в которой нельзя отказать самому Годунову (муки совести терзают и его). П. судит бытийственно: преступление совершил один человек, а держать ответ надо всем. Предстоит невиданное горе, идущее на Русь, «настоящая беда государству московскому». («Комедия о настоящей беде государства московского…» - одно из черновых названий пушкинской трагедии.) П. еще не знает, как проявится это горе, но его предчувствие делает монаха милосердным. Поэтому он наказывает потомкам быть смиренными: пускай они, поминая своих царей, «за грехи, за темные деянья, Спасителя смиренно умоляют». Тут обнаруживается существенное отличие от «суда» Юродивого, отказавшего Борису в молитве. Симметрия этих образов, П. и Юродивого, давно замечена и исследована, в частности, В.М.Непомнящим. Однако близость персонажей не означает, что они одинаково выражают «глас народа», «глас божий». Реализм Пушкина в том и состоит, что каждый его герой имеет собственный «глас». Драматургия сцены в келье Чудова монастыря строится на контрасте спокойствия П. (постоянный эпитет: «минувшее спокойно и безмолвно», «его спокойный вид», «спокойно зрит на правых и виновных») и смятения Григория, чей «покой бесовское мечтанье тревожило». В продолжении всей сцены П. старается убедить Отрепьева в тщетности мирских утех и в блаженстве иноческого служения. Однако его воспоминания о весело проведенной молодости, о шумных пирах и боевых схватках только распаляют воображение Григория. Рассказ же о Димитрии, особенно неосторожное упоминание - «он был бы твой ровесник», - провоцируют «чудную мысль», которая определит дальнейший ход событий. П. как бы производит Григория в самозванцы, причем совершенно непреднамеренно. В теории драмы такое действие называется перипетией (согласно Аристотелю, «переменой делаемого в противоположность»). Вследствие перипетии завязка трагедии затягивается в драматургический узел. В опере М.П. Мусоргского «Борис Годунов» (1868-1872) роль П. была расширена. Ему композитор (и автор либретто) передал рассказ Патриарха (пятнадцатая картина трагедии - «Царская дума») о чудесном прозрении слепого пастуха перед гробом царевича Димитрия. В опере этот рассказ следует после сцены с Юродивым (в трагедии - перед ней) и становится последним ударом судьбы, карающей детоубийцу. Самые знаменитые исполнители роли П.- И.В.Самарин (Малый театр, 1880), В.И.Качалов (МХТ, 1907); в опере - В.Р.Петров (1905) иМ.Д.Михайлов(1936).

Все характеристики по алфавиту:

ПИМЕН - центральный персонаж трагедии А.С.Пушкина «Борис Годунов» (1825), монах-летописец Чудова монастыря, «старец кроткий и смиренный», под началом которого состоит молодой инок Григорий Отрепьев, будущий Самозванец. Материал для этого образа (как и для других) Пушкин почерпнул из «Истории…» Н.М.Карамзина, а также из эпистолярной и житийной литературы XVI»Шв. (Например, рассказ П. о кончине Федора Иоанновича основан на сочинении патриарха Иова.) Пушкин писал, что характер П. не есть его изобретение: «В нем собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях». К этим чертам поэт отнес умилительную кротость, простодушие, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, набожность в отношении к власти царя, данной от Бога. П.- герой одной сцены, пятой картины трагедии. Роль П. относительно невелика. Однако функция этого персонажа в развитии сюжета, в сцеплениях идей, образов - важна и значительна. Коллизия трагедии в сцене с П. получает существенные прояснения. Из рассказа Шуйского в первой картине известно о цареубийстве, совершенном в Угличе, назван его виновник - Борис Годунов. Но Шуйский - свидетель косвенный, заставший на месте событий «свежие следы». П.- единственный среди персонажей очевидец, видевший своими глазами зарезанного царевича, слышавший собственными ушами, как «под топором злодеи покаялись - и назвали Бориса». Для Шуйского гибель Димитрия тривиальна, как всякое политическое убийство, коим нет числа. В тех же понятиях мыслит и Воротынский, хотя его реакция более эмоциональна: «Ужасное злодейство!» Совсем другая (по тональности, по смыслу) оценка П.: «О страшное, невиданное горе!» Страшным и невиданным это горе является потому, что грех Бориса ложится на всех, к нему все оказываются причастными, ибо «владыкою себе цареубийцу мы нарекли». В словах П. не просто нравственная оценка, в которой нельзя отказать самому Годунову (муки совести терзают и его). П. судит бытийственно: преступление совершил один человек, а держать ответ надо всем. Предстоит невиданное горе, идущее на Русь, «настоящая беда государству московскому». («Комедия о настоящей беде государства московского…» - одно из черновых названий пушкинской трагедии.) П. еще не знает, как проявится это горе, но его предчувствие делает монаха милосердным. Поэтому он наказывает потомкам быть смиренными: пускай они, поминая своих царей, «за грехи, за темные деянья, Спасителя смиренно умоляют». Тут обнаруживается существенное отличие от «суда» Юродивого, отказавшего Борису в молитве. Симметрия этих образов, П. и Юродивого, давно замечена и исследована, в частности, В.М.Непомнящим. Однако близость персонажей не означает, что они одинаково выражают «глас народа», «глас божий». Реализм Пушкина в том и состоит, что каждый его герой имеет собственный «глас». Драматургия сцены в келье Чудова монастыря строится на контрасте спокойствия П. (постоянный эпитет: «минувшее спокойно и безмолвно», «его спокойный вид», «спокойно зрит на правых и виновных») и смятения Григория, чей «покой бесовское мечтанье тревожило». В продолжении всей сцены П. старается убедить Отрепьева в тщетности мирских утех и в блаженстве иноческого служения. Однако его воспоминания о весело проведенной молодости, о шумных пирах и боевых схватках только распаляют воображение Григория. Рассказ же о Димитрии, особенно неосторожное упоминание - «он был бы твой ровесник», - провоцируют «чудную мысль», которая определит дальнейший ход событий. П. как бы производит Григория в самозванцы, причем совершенно непреднамеренно. В теории драмы такое действие называется перипетией (согласно Аристотелю, «переменой делаемого в противоположность»). Вследствие перипетии завязка трагедии затягивается в драматургический узел. В опере М.П. Мусоргского «Борис Годунов» (1868-1872) роль П. была расширена. Ему композитор (и автор либретто) передал рассказ Патриарха (пятнадцатая картина трагедии - «Царская дума») о чудесном прозрении слепого пастуха перед гробом царевича Димитрия. В опере этот рассказ следует после сцены с Юродивым (в трагедии - перед ней) и становится последним ударом судьбы, карающей детоубийцу. Самые знаменитые исполнители роли П.- И.В.Самарин (Малый театр, 1880), В.И.Качалов (МХТ, 1907); в опере - В.Р.Петров (1905) иМ.Д.Михайлов(1936).

Представление о Пимене неотделимо от монастырской кельи - это как раз и есть те обстоятельства, в которых раскрывается характер героя. Поэт подчеркивал непроницаемость для окружающих духовного мира Пимена, недоступность его пониманию и юного Григория, который часто хотел угадать, о чем он пишет. Склонившийся над своим трудом летописец напоминает Григорию дьяка, но сравнение это больше внешнее.

Психологически Пимен совсем иной. Нет, он не равнодушен к тому, о чем повествует, тем более - к «добру и злу». Для него зло есть зло, а благо - величайшее человеческое счастье. С болью он рассказывает Григорию о Кровавом грехе, которому был свидетелем. Как «горе» воспринимает Пимен совершенное противно законам божеским и человеческим «венчание» Бориса на престол.

Высшее предназначение жизни летописца Пимен видит в том, чтобы поведать потомкам правду истории.

Истинное «блаженство» умудренный жизнью Пимен находит в углубленном размышлении, в своем сосредоточенном писании. Высшая мудрость жизни заключена для Пимена в его вдохновенном труде, исполненном для него подлинной поэзии. В черновике сохранилась прозаическая запись, содержащая задушевное признание Пимена: «Приближаюсь к тому времени, когда пристало быть для меня занимательным». На склоне лет «занимательно» для Пимена лишь одно: его «последнее сказанье». Особенность внутреннего облика летописца - его величавое спокойствие. Величавость в священном для Пимена труде, совершаемом во имя высоких целей. Достоинство и величие - от сознания исполненного долга.

Живой, цельный, индивидуальный человеческий характер - сплав черт, иногда неожиданных, противоречивых. Соединение качеств как будто несовместимых отмечает Пушкин в летописце: «нечто младенческое и вместе мудрое…» В черновике последнее слово читалось как «ветхое». Автору казалось, однако, важным оттенить не столько немощность летописца, сколько его умудренность в сочетании с непосредственностью восприятия.

Созданный в трагедии Пушкина образ летописца - это собирательный образ поэта Древней Руси, тип поэтического сознания вообще. Поэт выступает всегда как эхо своего времени. И именно это соединение исторически реального и поэтически вымышленного видел в Пимене автор: «Мне казалось, что сей характер всё вместе нов и знаком для русского сердца». «Знаком» - потому что подобных летописцев на Руси было немало. «Нов» - потому что создан воображением художника, привносившего в этот образ столь близкое ему самому творческое начало.

Образ Самозванца

Перед нами характер героя, основное качество которого - политический авантюризм. Он живет нескончаемыми приключениями. За этим героем тянется целая вереница имен: Григорий, Григорий Отрепьев, Самозванец, Димитрий, Лжедимитрий. Он умеет патетически говорить. Порой он, начав играть роль, настолько входит в неё, что сам начинает верить в свою ложь.

Самозванец искренне завидует нравственной чистоте князя Курбского. Ясность души сражающегося за правое дело Курбского, мстящего к тому же за оскорбленного отца, вызывает в Самозванце осознание того, что сам он лишён этого драгоценного свойства. Истинный патриот отечества, окрыленный осуществлением мечты Курбский и Самозванец, играющий роль, ничтожный в своих эгоистических устремлениях, - таков контраст характеров.

В канун сражения на границе Литовской в Самозванце просыпается раскаяние:

Кровь русская, о Курбский, потечёт!

Вы за царя подняли меч, вы чисты.

Я ж вас веду на братьев; я Литву

Позвал на Русь, я в красную Москву

Кажу врагам заветную дорогу!..

Угрызения нечистой совести нужно заглушить, и Самозванец находит для этого способ, возлагая на Бориса вину за то, что делает сам: «Но пусть мой грех падёт не на меня - А на тебя, Борис- цареубийца!» если в устах летописца Пимена обвинение Борису звучало как приговор совести, слова Самозванца о преступлении Годунова - лишь самообман в целях мнимого самоутверждения.

Самозванец мастерски играет взятую на себя роль, играет беспечно, не задумываясь над тем, к чему это может привести. Только раз он снимает маску: когда его захватывает чувство любви, он не в силах более притворяться:

Нет, полно мне притворствовать! скажу

Всю истину…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я миру лгал; но не тебе, Марина,

Меня казнить; я прав перед тобою.

Нет, я не мог обманывать тебя.

Ты мне была единственной святыней,

Пред ней же я притворствовать не смел…

«Не мог обманывать…», «не смел…»- Самозванец способен к бездумной откровенности.

Характер Самозванца совсем не так прост, как может показаться: разные грани его проявляются в разных обстоятельствах.