В древнеисландском языке слово "сага" означает не только рассказ о каком-либо событии, но и само событие, о котором рассказывается. Так в языке исландцев отразилось их представление о непосредственной и неразрывной связи между событиями и рассказом о них, между жизнью и историей. Эту связь Арон Яковлевич Гуревич, выдающийся знаток саг и древнеисландского языка, в полной мере мог почувствовать на собственном примере.

Гуревич принадлежал к уникальному поколению, которому что только не довелось пережить: сталинские репрессии, самую кровопролитную войну в истории человечества, появление самого разрушительного оружия, каким когда-либо обладал человек, первые космические полеты, взлеты и падения нескольких диктаторов, рождение и гибель как минимум одной империи. Такого опыта не было, пожалуй, ни у одного другого поколения, когда-либо жившего на Земле.

Арон Яковлевич Гуревич родился в Москве 12 мая 1924 года. В 1946 году он закончил исторический факультет Московского университета. После этого поступил в аспирантуру Института истории Академии наук СССР. Его учителями были, в частности, Александр Иосифович Неусыхин и Евгений Алексеевич Косминский, крупнейшие исследователи социальных отношений в средневековой Европе. В 1950 году, защитив диссертацию по теме "Крестьянство юго-западной Англии в донорманнский период" (началом норманнского периода английской истории считается 1066 год), Гуревич стал кандидатом исторических наук.

После этого он отправился в Калинин (ныне Тверь) преподавать историю в педагогическом институте.

С середины 50-х годов Гуревич переключает свое внимание со средневековой Англии на Скандинавию, начинает изучать эпоху викингов, анализирует специфику устройства скандинавского (прежде всего норвежского) средневекового общества, в котором сохранялись основные традиции древних германцев, практически не затронутые античным влиянием. Гуревич старается выяснить причины, которые побуждали молодых норвежцев вооружаться, объединяться в шайки и отправляться в длительные экспедиции, грабить города и деревни по всей Европе и на Руси, открывать новые земли – Исландию, Гренландию, побережье Северной Америки.

В 1962 году Гуревич стал первым в отечественной науке историком, защитившим докторскую диссертацию по "чисто викингской" тематике – "Очерки социальной истории Норвегии в IX-XII веках". Над диссертацией он работал в Ленинградском университете на кафедре скандинавской филологии, основатель и заведующий которой – ведущий отечественный специалист по сагам Михаил Стеблин-Каменский – активно помогал ему. Впоследствии Гуревич и Стеблин-Каменский совместно подготовили множество изданий памятников саговой литературы, в том числе самой, пожалуй, знаменитой исландской саги – "Хеймскринглы" ("Круг Земной").

В дальнейшем Гуревич написал еще несколько книг, каждая из которых вошла в золотой фонд отечественной скандинавистики – "Походы викингов" (1966), "История и сага" (разбор отдельных аспектов "Хеймскринглы", 1970), "Эдда и сага" (о специфических памятниках скандинавской литературы, "Старшей Эдде" и "Младшей Эдде", 1979) и другие.

Защитив докторскую диссертацию, Гуревич снова поехал в Калинин, где в 1963 году стал профессором.

В 1966 году Гуревич вернулся на родину, в Москву, и стал работать в академических институтах: до 1969 года – в Институте философии, а затем вплоть до 1992 года – ведущим научным сотрудником в Институте всеобщей истории.

Из Института философии Гуревича выгнали за сборник статей "Проблемы генезиса феодализма", который ныне студентам-историкам рекомендуют на втором курсе (когда изучают историю Средних веков) чуть ли не к каждому второму семинару. Гуревич в этой книге позволил себе крамольное для того времени предположение, что феодализм сложился не только в результате насильственного захвата земли и закабаления крестьян "сильными мира сего", на чем настаивали классики марксизма-ленинизма, но и в результате добровольного отказа крестьян от своей свободы в обмен на защиту со стороны сеньоров. Более того, Гуревич настаивал на том, что феодализм – это исключительно западноевропейский феномен. Это разрушало знаменитую марксистскую "пятичленку", ведущую от общинного строя через феодализм и капитализм к социализму и, как к конечной точке, к коммунизму.

Травлю Гуревича санкционировал лично министр просвещения РСФСР Александр Данилов, который сам был историком и пламенно отстаивал истинность марксистских установок. В ней охотно приняли участие многие профессора и академики. О большинстве из них, кроме их нападок на Гуревича, больше и вспомнить нечего.

Еще в начале 60-х Михаилу Бахтину, одному из самых знаменитых и противоречивых отечественных филологов, теоретиков и историков искусства, также гонимому "официальной наукой", удалось опубликовать монографию "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса", написанную еще в 40-е годы. В ней Бахтин рассматривает в качестве стержня средневековой культуры смех, а наиболее характерным феноменом народной культуры средневековья называет карнавал.

Споры вокруг концепции Бахтина, по сути дела, не утихли и по сей день. Для Гуревича полемика с Бахтиным была важным этапом творческой эволюции. Во многом именно благодаря ему он значительно расширил сферу своих научных интересов, занявшись, помимо социальной истории, еще и историей культуры.

Гуревич полагал, что у историка, как и у писателя, есть свое "акме" – высшая точка, творческий пик. Своим "акме" он считал рубеж 60-70-х годов. В это время он работал в академическом Институте всеобщей истории, где вокруг него постепенно сложился круг ученых-единомышленников.

В 1972 году выходит одна из главных книг Гуревича (а заодно и одна из главных книг всей российской медиевистики) – "Категории средневековой культуры". В ней Гуревич осваивает новую для отечественной исторической науки методологию: он берется изучать социальные феномены через отдельного человека, пытается проникнуть в представления человека прошлого, исследуя его быт, реконструируя среду его обитания и его интеллектуальную среду.

В "Категориях средневековой культуры" он именно с такой точки зрения исследует феномен сословного общества, феномен средневекового права, отношение представителей различных сословий к труду, к богатству, к религии. С этим соседствует исследование особых функций пира и вообще еды в средневековом обществе. Гуревич выясняет, что для викингов, например, пир представляет собой нечто вроде одновременного заседания всех органов власти, на котором вершится суд, выплачиваются подати, раздаются взыскания и награды.

"Категории средневековой культуры" в 70-80-е годы переводят на все главные европейские языки, и книга становится частью общеевропейской дискуссии о сущности средневековой культуры. Гуревич получает известность в западном научном мире, но сам он, по понятным причинам, в течение еще долгого времени лишен возможности лично общаться с коллегами.

Тем не менее, историк продолжает исследования соотношения между церковной ("официальной") и народной культурой средневековой Европы и других культурологических тем. При этом то, что он "поднялся" на культурологический уровень после того, как посвятил многие годы изучению, как говорят профессионалы, конкретно-исторической проблематики, удерживает его, не позволяет пуститься в отвлеченное теоретизирование, как это происходило и продолжает происходить со многими его собратьями по цеху. Работы Гуревича всегда были основаны на конкретных исторических источниках, изобиловали примерами и надежно подкреплены обширной "эмпирикой".

Одно из главных понятий для Гуревича в истории культуры – "картина мира", весь комплекс представлений человека о его природном, социальном и духовном окружении. Эти представления, по мнению Гуревича, в наиболее существенных пунктах являются общими для всех людей любого исторического хронотопа (термин Бахтина, означающий что-то вроде "данное место в данное время"). И именно картина мира определяет поведение человека.

В начале XXI века может показаться даже странным, что это было открытием для отечественного гуманитарного знания. В соответствии с марксистско-ленинской теорией считалось, что поведение людей и важнейшие исторические процессы определялись исключительно развитием производительных сил.

То, что сделал Гуревич, а также ряд его единомышленников, в 70-80-е годы, можно назвать "регуманизацией истории". Гуревич отошел от шаблонных схем, настаивая на том, что никакой человек – ни тот, о котором идет речь в книге по истории, ни тот, кто эту книгу читает, ни тот, кто ее написал, - не может рассматриваться как некий безликий винтик в огромной машине, делающей историю. Он был одним из тех, кто вернул историю как науку и способ миропонимания людям, снова сделал ее подлинно гуманитарной, то есть посвященной человеку, а не отвлеченным социально-политическим формациям и производительным силам.

Ориентиром для научного творчества Гуревича зрелого периода послужила французская историческая школа "Анналов" (названа так по журналу "Анналы", в котором, начиная с 20-х годов, появлялись работы историков этой школы Люсьена Февра, Марка Блока, Фернана Броделя и других). На основании наработок школы "Анналов" возникло особое направление в исторической науке – историческая антропология, так сказать, наука о человеке в истории. Позже, на рубеже 80-90-х Гуревич выступил одним из основателей историко-культурологического ежегодника под названием "Одиссей: Человек в истории", который стал своего рода печатным органом отечественной исторической антропологии.

Знакомство отечественной корпорации историков и заинтересованной публики со школой "Анналов" и с самой концепцией исторической антропологии – во многом личная заслуга Гуревича. В 80-е годы он особенно активно занимался популяризацией этого направления, в 1988 году опубликовал в "Вопросах философии" первый манифест исторической антропологии в СССР – статью "Историческая наука и историческая антропология".

Целями нового направления в отечественной исторической науке Гуревич считал "воссоздание картин мира, присущих разным эпохам и культурным традициям", "изучение социального поведения людей и человеческого индивида в рамках социума", множественность моделей поведения людей прошлого и субъективность любого суждения, в том числе и суждения письменного, которое потом становится историческим источником. Именно поэтому Гуревич не считал возможным существование какой бы то ни было "исторической правды" и "объективности" – ведь исторические источники создаются людьми, а люди, как известно, несовершенны, не все помнят, не все знают и не все точно воспроизводят, иногда сознательно или бессознательно лгут и уж точно никогда не бывают объективны.

Историческую антропологию Гуревич понимал даже шире, чем основатели этого направления. Для него это программа обновления всего гуманитарного знания. В 1993 году Гуревич издает программную книгу "Исторический синтез и школа "Анналов"", обосновывающую это понимание. Эта книга, а также последующие теоретические труды Гуревича вызывали ожесточенные споры. Это является лучшим свидетельством того, что ученый и в 1990-2000-е годы, как и в 60-е, 70-е и 80-е, занимался чрезвычайно актуальными для науки вопросами.

В 1989 году Гуревич, уже получивший мировую известность и признание, стал профессором кафедры социальной философии философского факультета Московского университета. В 1993 году Гуревич стал заведующим Института мировой культуры МГУ.

В 1992 году Юрий Афанасьев, прославившийся в последние годы советской власти обличительными речами в Верховном Совете (тогда он вывел знаменитую формулу "агрессивно-послушное большинство"), пригласил Гуревича в основанный им на базе Историко-архивного института Российский государственный гуманитарный университет.

Гуревич готовил целый ряд учебных курсов и занимался академической наукой. Заниматься регулярной преподавательской деятельностью возраст и здоровье ему уже не позволяли. Тем не менее, он время от времени выступал с публичными лекциями, посвященными как общетеоретическим вопросам о сути исторической науки, ее значении и тех требованиях, которые она предъявляет к тем, кто ею занимается, так и по конкретным, хотя и обширным вопросам (например, "Что такое феодализм").

В последние годы жизни Гуревич написал мемуары и издал несколько собраний своих сочинений.

Гуревич всегда выступал с позиции "активного историка". Он считал, что, поскольку невозможно устранить из историописания личный опыт, личные интересы и личное мнение историка, это следует обращать на пользу науке: не изрекать для читателя готовые истины, а размышлять и сомневаться вместе с ним, делиться с ним радостью открытий и трудностями научного поиска.

При этом он всегда был убежден, что личные нравственные качества ученого неразрывно связаны с его работой, с его творчеством. Профессия историка располагает к степенности, вдумчивости, критическому мышлению и, пожалуй, главное, порядочности и исключительной щепетильности. Все эти качества были присущи Арону Яковлевичу.

Гуревич, российский историк, которого теперь, когда он умер, уже можно вслух называть великим, любил строить как свои лекции, так и свои книги на множестве конкретных примеров. Этот прием он позаимствовал у средневековых проповедников, деятельность которых он внимательно изучал. Проповедники, разъясняя пастве божественные установления, прибегали ко всевозможным "примерам из жизни", большинство из которых, впрочем, были позаимствованы не из жизни, а из специальных книг, которые представляли собой нечто вроде руководства по правильному чтению проповедей.

Арон Яковлевич любил притчу о жонглере (в средневековом смысле это слово примерно соответствует нашему "скомороху"), который пришел помолиться в часовню, посвященную Богоматери. У него не было денег даже на свечку, которую он мог бы поставить перед образом. За неимением лучшего он решил показать Богоматери свое искусство и принялся петь, кувыркаться и танцевать. Некоторые из тех, кто был вместе с жонглером в часовне, стали шикать на него, другие – насмехаться над ним, но жонглер не обращал на них внимания. Когда же он устал от своих ужимок и сел передохнуть, в часовню спустилась с небес сама Богоматерь и краем своей одежды утерла ему пот.

Выдающийся историк-медиевист, с трудами которого связан процесс обновления исторического знания в ХХ в., основатель исторической антропологии в России, автор более 500 трудов, в том числе 14 книг, переведенных на десятки иностранных языков. Он был иностранным членом Американской академии медиевистов, Королевского Норвежского общества, Королевского общества Великобритании, Бельгийской и Нидерландской Королевских академий, Европейской академии и др., почетным доктором Лундского и Познанского университетов, лауреатом Государственной премии Российской Федерации (1993), премии им Н.И. Кареева (1997) и многих зарубежных премий. C 1950 по 1966 г. преподавал в Калининском педагогическом Институте (ныне Тверской государственный университет), в 1966 г. был принят в Институт философии РАН, а в 1968 г. уволен в связи с публикацией ряда «ревизионистских» работ. В 1969 г. он был принят в Институт всеобщей истории РАН, где проработал до конца жизни.

Начал как историк социально-экономического направления, изучая историю раннего Средневековья в семинаре А.И. Неусыхина в МГУ, а затем в аспирантуре Института всеобщей истории РАН, где под руководством Е.А. Косминского в 1950 г. защитил кандидатскую диссертацию, посвященную социальной истории Англии VII-XI вв. В целях углубленного анализа отношений собственности в Англии он обратился к истории более архаичных древнескандинавских социальных институтов.

Включив древнескандинавский и древнеанглийский субстрат в общую картину возникновения феодальных отношений, Г. создал новую концепцию происхождения феодализма, изложенную в книге «Проблемы генезиса феодализма» (1970). В ней он поставил под сомнение господствовавшее в советской историографии учение о феодальном способе производства и был обвинен в применении структуралистских методов.

С книгой о происхождении феодализма тесно связан другой его труд ― «Категории средневековой культуры» (1972), в котором Г. рассмотрел феномен средневековой культуры как предмет историко-антропологического познания. Книга имела огромный успех во всем мире и была переведена на 30 иностранных языков.

В дальнейшем Г. перешел от изучения общих категорий средневековой культуры к исследованию дохристианского культурного пласта, сделав предметом своего анализа целый комплекс мифологических представлений, фольклорных и магических традиций и ритуалов. В результате появилась книга «Проблемы средневековой народной культуры» (1981), за которой последовали монографии «Культура и общество средневековой Европы глазами современников: (Exempla XIII в.) (1989). «Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства» (1990) и др. Работы А. Я. Гуревича вызывали огромный интерес мировой научной общественности и переводились на многие языки, поскольку движение мысли историка совпало с новым направлением научного поиска. Развитие этого направления привело к возникновению в мире «новой исторической науки», одним из ярких представителей которой Гуревич, несомненно, был и достижения которой пропагандировал в своей стране в трудах по теории исторического знания.

Научные взгляды А. Я. Гуревича во многом определялись гражданской позицией ученого. Его труды имели огромный общественный резонанс, так как они оказались чрезвычайно важны для умственного освобождения отечественных гуманитариев ― и шире интеллигенции ― от влияния догматов и стереотипов. В годы перестройки ученый неоднократно выступал на страницах печати и играл важную роль в создании гражданского общества в нашей стране. В к. 80-х гг. А. Я. Гуревич получил возможность развивать созданное им научное направление, основав семинар по исторической антропологии и альманах «Одиссей. Человек в истории».

Арон Яковлевич Гуревич (12 мая 1924, Москва — 5 августа 2006, там же) — советский и российский историк-медиевист, культуролог, литературовед. Доктор исторических наук (1962), профессор (1963). Лауреат Государственной премии Российской Федерации в области науки (1993). Ещё при жизни его исследования получили мировое признание.

В 1942 году с отличием окончил школу-десятилетку. Член ВЛКСМ с 1940 года, в школе и на заводе был комсоргом.

Будучи признанным негодным к строевой военной службе, был мобилизован на военный завод, где работал до 1944 года. Одновременно учился на заочном отделении исторического факультета МГУ, а на 3-м курсе поступил на стационар, выпускник кафедры истории средних веков (1946). Окончил аспирантуру Института истории АН СССР, где учился в 1947-1950 годах под руководством академика Е.А. Косминского.

Летом 1950 года читал лекции по истории средних веков на заочном отделении Калужского института. В том же году получил назначение в Калининский пединститут (ныне Тверской государственный университет) на истфак: ассистент (1950-1953), старший преподаватель (1953-1957), доцент (1957-1963), профессор (1963-1966). В 1962-1964 годах — ответственный редактор трёх томов «Учёных записок Калининского педагогического института».

С 1992 года — заведующий отделом культуры и науки средневековой и современной Европы Института мировой культуры МГУ.

Читал лекции в университетах Италии, США, Германии, Дании (1989-1991), Норвегии, Швеции, Англии, Франции (1991-1992).

Действительный член Академии гуманитарных исследований (1995). Член-корреспондент Американской академии медиевистики (1989), иностранный член Renaissance Academy of America, Société Jean Bodin (Бельгия), Королевского Норвежского общества ученых, Королевского общества историков Великобритании, Королевской Академии наук Нидерландов. Доктор философии honoris causa университета Лунда (Швеция).

Член бюро Научного совета по истории мировой культуры РАН, член редколлегии журналов «Arbor Mundi» («Мировое древо»), «Journal of Historical Society», «Osterreichische Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft», член редколлегии серии «Памятники исторической мысли».

Кандидат исторических наук (1950), диссертация «Крестьянство юго-западной Англии в донормандский период». Доктор исторических наук (1962), диссертация «Очерки социальной истории Норвегии в IX-XII вв.».

Последние тринадцать лет жизни был слеп, но продолжал работать: коллеги и ученики читали ему, а он думал и диктовал. В последние годы поток его научных публикаций не иссякал.

Книги (14)

Анналы на рубеже веков: антология

Сборник представляет собой подборку статей ведущих западных ученых, опубликованных в журнале «Анналы» на рубеже XXI века.

Книга освещает новые тенденции в методологии исторической науки и дает представление о метаморфозах «школы Анналов» на пороге нового тысячелетия.

Избранные труды. Древние германцы. Викинги

В томе объединены работы, в которых рассматриваются предпосылки и начальный этап генезиса феодализма в Западной Европе. В очерке о древних германцах охарактеризованы их хозяйство, формы поселений и социальная организация в последние века до н.э. и в период, непосредственно предшествующий Великим переселениям народов в V в. Широкое привлечение данных археологии и истории древних поселений дает возможность по-новому осветить особенности древнегерманского общественного устройства.

Центральную часть тома составляет монография «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе». В ней разрабатывается проблематика экономической антропологии, которая связывает процессы хозяйственного развития с культурой, верованиями, системой ценностей и общественным поведением людей далекой от нас эпохи. Значительную часть тома образует монография «Походы викингов», ибо начальные этапы развития феодализма тесно переплетались с конфликтом западноевропейской цивилизации и цивилизации норманнов.

Избранные труды. Культура средневековой Европы

В издание вошли книги: «Проблемы средневековой народной культуры» и «Культура и общество средневековой Европы глазами современников». В фокусе исследования первой книги — мировиденье и особенности религиозности неграмотных простолюдинов, «людей без архивов». Попытки реконструкции их культуры сопряжены с той трудностью, что указания на нее историк способен извлечь преимущественно или исключительно косвенным путем — посредством анализа текстов, которые вышли из-под пера образованных.

В книге рассматриваются культ святых в его простонародном понимании, образ потустороннего мира, как он виделся средневековым визионерам, и две противоречивших одна другой версии Страшного суда, популярное богословие. Полемизируя с тезисом М.М.Бахтина о карнавально-смеховой природе средневековой народной культуры, автор подчеркивает теснейшую связь в ней смеха и страха.

Книга «Культура и общество средневековой Европы глазами современников» основана на изучении нравоучительных «примеров» (exempla) XIII в., которые включались в тексты проповедей монахов нищенствующих орденов. В текстах этих произведений удается, в частности, выявить своеобразный парадокс переплетения вечности и времени, пространства потустороннего мира с пространством земным. Постановка проблемы народной культуры открывает путь к познанию тех пластов средневекового миросозерцания, которые вплоть до недавнего времени оставались вне поля зрения историков.

Избранные труды. Норвежское общество

Своеобразие средневековой Норвегии — центральная тема данного тома. Книга «Эдда и сага» вводит читателя в мир древнескандинавского мифа и эпоса.

В центре внимания — трактовка героев в песнях «Эдды» и в сагах. Верно ли, что герои «Эдды» воплощали образцы идеального поведения, верности и долга? Как объяснить комическое изображение богов в ряде песен «Эдды»? Какова связь между «Эддой» и сагами об исландцах — самым совершенным прозаическим жанром средневековой европейской литературы? Эти и другие проблемы рассматриваются в книге на основе исследования обширного круга памятников древнеисландской письменности. В монографии «Норвежское общество в раннее средневековье» на материале памятников права и литературы средневековой Норвегии и Исландии исследуется проблема социальных отношений в эпоху, отделяющую доклассовое общество от общества раннефеодального.

«Большая семья» и ее трансформация, специфические формы земельной собственности, своеобразие скандинавской общины, широкий слой свободных и возвышающаяся над ним знать — все эти вопросы изучены в двух планах: каков объективный характер норвежского общества эпохи викингов и каково восприятие социальной действительности самими членами этого общества, их социальное самосознание, пронизанное мифологическими представлениями.

Также в том вошли статьи, посвященные разным аспектам социальной истории Скандинавии в раннее Средневековье.

Избранные труды. Средневековый мир

В ней развертывается в общей форме и вместе с тем на основе анализа разнообразных типов исторических источников картина мира средневекового человека. В центре внимания — образ «Другого», т.е. человека, который по-своему, не так, как в Новое время, осознавал и переживал социальную и природную действительность и в соответствии с этим пониманием строил свое поведение.

Тем самым, в монографии разрабатываются принципы исторической антропологии — того направления исторической мысли, которое ставит во главу исследования человека во всех его проявлениях. В то время как в «Категориях» намечена общая модель средневековой культуры, в книге «Средневековый мир. Культура безмолвствующего большинства» основной акцент делается на изучении того ее пласта, который в современной историографии получил название «народной культуры».

Индивид и социум на средневековом Западе

Современные исследования по исторической антропологии и истории ментальностей, как правило, оставляют вне поля своего внимания человеческого индивида.

В тех же случаях, когда историки обсуждают вопрос о личности в Средние века, их подход остается элитарным и эволюционистским: их интересуют исключительно выдающиеся деятели эпохи, и они рассматривают вопрос о том, как постепенно, по мере приближения к Новому времени, развиваются личность и индивидуализм.

В противоположность этим взглядам автор придерживается убеждения, что человеческая личность существовала на протяжении всего Средневековья, обладая, однако, специфическими чертами, которые глубоко отличали ее от личности эпохи Возрождения. Не ограничиваясь характеристикой таких индивидов, как Абеляр, Гвибер Ножанский, Данте или Петрарка, автор стремится выявить черты личностного самосознания, симптомы которых удается обнаружить во всей толще общества.

Исторический синтез и Школа «Анналов»

В монографии в центре внимания — проблема исторического синтеза.

Эта проблема представляется автору решающей для понимания Школы «Анналов» и ведущих тенденций современной исторической науки. «Анналисты» поставили перед собой задачу выработки «глобальной» («тотальной») истории, причем во главу выдвигается вопрос о взаимодействии материальной и духовной жизни.

Попытка преодолеть традиционно существующее средостение между социально-экономической стороной исторического процесса и культурой общества вполне логично к переосмыслению и понятия «культуры», и понятия «социального» к обоснованию принципов исторической антропологии или антропологически ориентированной истории.

История - нескончаемый спор

В книгу известного ученого-медиевиста вошло около 40 статей, посвященных разным проблемам средневековой истории — от отношений собственности и социального порядка до проблем культуры, религиозности и ментальностей. Статьи отражают стремление автора понять смысл средневековой эпохи как противоречивой целостности.

Для историков и широкого круга читателей.

История и сага. О произведении Снорри Стурлусона «Хеймскрингла»

На протяжении многих столетий исландский народ играл роль хранителя культурных традиций древней Скандинавии, развивал и обогащал их.

Среди произведений средневековой скандинавской литературы видное место занимает сочинение крупнейшего исландского историка Снорри Стурлусона"Хеймскрингла" («Саги о норвежских конунгах»), в которой изображена история Норвегии и других стран Северной Европы, а также содержится много сведений о соседях скандинавов, в том числе и о Руси.

В книге доктора исторических наук А.Я. Гуревича, перу которого принадлежат такие книги, как «Походы викингов» (М., 1966), получившая поощрительный диплом на Всесоюзном конкурсе на лучшие научно-популярные произведения печати, «Свободное крестьянство феодальной Норвегии» (М., 1967), «Хеймскрингла» рассматривается как попытка вместить в форму родовой саги огромный исторический материал, попытка, приводящая к частичной трансформации традиционного жанра. Большое внимание в книге уделено литературным особенностям королевских саг и мастерству Снорри — историка и художника слова.

В качестве иллюстраций использованы рисунки скандинавских художников Хальфдана Эгедиуса, Кристиана Крога, Герхарда Мунте, Эйлифа Петерссена, Эрика Вереншельда и Вильгельма Ветлесена.

Российская гуманитарная наука понесла тяжелую утрату - 5 августа после тяжелой продолжительной болезни ушел из жизни выдающийся российский историк-медиевист А. Я. Гуревич. Своими трудами по истории западноевропейской культуры Арон Яковлевич прославил отечественную науку, и он же, несомненно, являлся самым известным российским историком за пределами нашей страны. Его труды переведены на 20 языков, его книги включены в список рекомендуемой литературы для студентов самых разных стран мира, а анализу его творчества посвящают отдельные исследования и целые монографии отечественные и зарубежные историки. А. Я. Гуревич - действительный член ряда западноевропейских академий: Королевского общества историков Великобритании, Королевской академии наук Бельгии, Королевской академии наук Нидерландов, Королевского Норвежского общества ученых, Американкой академии медиевистов, Европейской академии, доктором honoris causa Лундского (Швеция) и Познанского (Польша) университетов. Университеты многих западных стран считали за честь пригласить к себе российского ученого, специалисты в разных областях гуманитарного знания в России и за рубежом почитали и почитают труды Арона Яковлевича, восхищаются его человеческими качествами. Имя А. Я. Гуревича, его исследования широко известны и за пределами гуманитарного научного сообщества, ибо его книги оказались чрезвычайно важны для умственного высвобождения нашего общества задолго до начала перестройки.

Арон Яковлевич Гуревич - один из очень и очень немногих представителей своего поколения, кто, не опасаясь последствий для своей карьеры и материального благополучия, нашел в себе мужество отстоять свои принципы, свою свободу, свободу научного творчества, заниматься настоящей наукой. Невзирая на идеологический контроль. Именно поэтому, вопреки всему, Арон Яковлевич нашел свой собственный путь в науке. И его научная судьба оказалась на редкость удачной и счастливой.

Начав свой творческий путь как исследователь социально-экономической истории раннесредневековой Англии и Норвегии, ученый вскоре пришел к выводу, что изучать социальные отношения невозможно, не учитывая присутствующую в сознании людей картину мира, которая и детерминирует их социальное поведение. Так в своем исследовании социальной истории историк обратился к анализу «образа чувств и мыслей», изучению ментальностей. В начале 70-х годов он опубликовал две важнейшие для его творческого пути монографии: «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе» (1970) и «Категории средневековой культуры» (1972). В этих монографиях его интересовало прежде всего то, как ментальные структуры пронизывают социальные и экономические условия жизни людей, - то, что позже он назвал «культурной историей социального». В центре изучаемых им ментальных и социальных структур всегда стоял Человек; ученого прежде всего интересовало раскрытие «человеческого» содержания истории. Не случайно А. Я. Гуревич стал создателем в нашей стране исторической антропологии - науки о Человеке. За время своей необычайно интенсивной творческой карьеры он опубликовал 13 монографий, многие из которых - «Походы викингов» (1966), «Свободное крестьянство Норвегии» (1968), «Проблемы средневековой народной культуры» (1981), «Культура и общество средневековой Европы» (1989) стали подлинными шедеврами исторической науки. На гребне перестройки Арон Яковлевич основал альманах «Одиссей. Человек в истории», который играл и играет важнейшую роль в процессе обновления исторической науки.

Реальный вклад А. Я. Гуревича в историческую науку настолько весом и значителен, - и это факт неоспоримый, - что теперь уже без обращения к его трудам невозможно осмыслить историю гуманитарного знания нашего времени. Необычайно богатое и разнообразное творческое наследие Арона Яковлевича всегда будет вызывать неослабевающий интерес у мыслящих гуманитариев.

А.Я. Гуревич От истории метантальностей к историческому синтезу.

Дискуссии о школе "Анналов" для советских историков - отнюдь не чисто академическая тема; ее обсуждение непосредственно вводит нас в самый центр актуальных проблем исторического знания и прямо связано с задачами возрождения духовной жизни нашей страны. Ибо кризис ис­торической науки, который мы пытаемся преодолеть, не исчерпывается восстановлением исторической правды относительно нашей собственной история за последние 70 с лишним лет. Эту неотложную задачу можно решить с должной глубиной и последовательностью лишь при условии, если мы вдумаемся в нынешнюю ситуацию мировой исторической науки. Речь идет прежде всего о ее познавательных средствах, о наметившихся в ней подходах к истории, вопросах, которыми задаются историки.

Наверное, правильнее всего начинать критику pro domo sua. Ta версия марксизма, которая столь долго доминировала в нашей историографии, социологии, философии, политической экономии, обнаружила свою ог­раниченность и утратила эвристическую силу, заложенную - и здесь я солидарен с Ж. Дюби - в учении Маркса. Односторонее сосредоточение внимания на экономике и игнорирование духовной жизни людей в нема­лой мере продиктованы теорией "базиса-надстройки", теорией, которая в конкретных исторических исследованиях постоянно приводила к упро­щениям и редукционизму. Социальное поведение людей сводили к пря­мому "отражению" экономической необходимости, и при этом неизбеж­но элиминировалась вся сфера свободы выбора и многовариантность ис­торических возможностей.

Но здесь нельзя обойти молчанием, что подобным же образом вопрос о соотношении свободы и необходимости нередко решался и далеко за пределами марксистской историографии. Идеи о том, что человеческая активность есть не более чем поверхностная "рябь" океана истории, вы­пячивание "времени большой протяженности", т.е. времени географи­ческого, времени структур, отвлекающегося от "краткого времени" со­бытий, т.е. времени человеческого, подавление индивидуальных явлений и единичных фактов "серийными" и обезличенными структурами авто­ритетно утверждались и в Париже.

В основе этой "обезлюдевшей" истории лежит определенная методология, которая недооценивает принципиальное различие между науками о природе и науками о культуре. Ибо эта методология рассматривает ис­торию людей только как историю объектов. Она знает лишь одну точку зрения - точку зрения внешнего наблюдателя, который ведет себя по­добно астроному или энтомологу. Эта методология, по сути дела, не нуж­дается в человеке - человеке в группе, в обществе, в качестве субъекта исторического процесса.

И разве не связано с этим "энтомологическим" подходом раздробле­ние науки истории на обособленные департаменты: социальная история оторвана от истории культуры, история экономических, социальных или политических структур абстрагируется от человека.

Ныне наметилась тенденция перекладывать вину за "распыление" ис­тории как исследовательской дисциплины "с больной головы на здоро­вую" и видеть источник утраты целостного взгляда на прошлое в дея­тельности историков школы "Анналов". Я думаю, что такой подход ис­кажает подлинную перспективу, в которой мы должны были бы рас­сматривать сложившуюся историографическую ситуацию.

Нередко слышны голоса: "Новая историческая наука" переживает глубокий кризис и упадок, ее возможности исчерпаны. Другие критики высказываются еще категоричнее: "новой исторической науки" вообще более не существует, она мертва. Если послушать такого рода критиков, то "новая историческая наука" уже сделалась достоянием истории. Прав­да, я не встречал ни у кого из подобных оппонентов школы "Анналов" каких-либо позитивных предложений: что пришло или могло бы прийти на смену этой якобы выдыхающейся школе? А потому вопрос о кризисе школы "Анналов" нуждается в уточнении: есть ли этот кризис симптом конца или же кризис роста, обновления или трансформации и если верно последнее, то в каком направлении эта трансформация происходит?

Мне представляется, что разговоры о "смерти" направления, создан­ного более 60 лет назад, основаны на недоразумении. Заключается это недоразумение в логической ошибке pars pro toto: взгляды и труды от­дельных историков принимаются за репрезентативные для школы в це­лом. Но нет ничего более ошибочного! Не случайно представители "но­вой исторической науки" всегда протестовали против определения их как "школы". В ней нет единства методологии. Незачем кого бы то ни было отлучать от школы "Анналов", но нет никаких разумных основа­ний причислять к ней тех историков, которые отбросили основные прин­ципы создателей школы. Именно эти принципы, доказавшие в ходе всех преобразований, происшедших за истекшие десятилетия, свою продук­тивность и перспективность, меня и занимают. Обсуждая их, мы должны в то же время рассмотреть состояние исторической методологии и обсу­дить вопрос о том, какими путями двигаться дальше.

Мне хотелось бы остановиться на некоторых аспектах методологии истории, которые представляются наиболее существенными и непосред­ственно связанными с новыми направлениями нашей профессии. Я наме­рен не столько говорить о конкретных достижениях представителей школы "Анналов", сколько высказать кое-какие мысли, инспирирован-

ные их трудами. Вместе с тем мысли эти опираются на мои собственные изыскания и на исследования Тартуской школы семиотики и идеи Миха­ила Бахтина.

Я испытываю потребность "разбавить" общие рассуждения ссылкой на источники и их анализ. Все-таки наша дисциплина нацелена на познание конкретного, и дискуссии об исторической методологии сами по себе, бу­дучи оторваны от питающей их почвы источников, слишком абстрактны. Приведу один-два примера. В данном случае термин "пример" приходится понимать буквально, ибо то, что я имею в виду, есть не что иное, как exempla XIII в. - краткие дидактические анекдоты, собранные монахами и другими духовными лицами и использовавшиеся в проповеди.

Мой первый "пример" - о злой смерти некоего юриста-крючкотвора. Друзья и коллеги собрались вокруг его смертного одра, беседуют с ним и неожиданно слышат от него, что в этот самый момент он уже предстоит пред Страшным судом. Из его восклицаний они не могут не заключить, что он держит ответ пред высшим Судией, предъявляющим ему обвине­ния в тяжких грехах. Внезапно юрист вскричал: "Друзья, помогите мне, апеллируйте (appclatc)!" Они испытывают ужас, вызванный ощущением своей близости к месту, где вершится Страшный суд. Легко вообразить, что этот "эффект присутствия" повергает их в состояние шока. Умираю­щий повторяет: "Поторопитесь, поспешите с апелляцией!" Затем, пос­ле некоторого молчания: "Вы слишком долго медлили, все кончено, я уже навеки осужден" - и умирает с этими словами. Такова была ужаса­ющая кончина юриста, чья профессия не пользовалась доброй репута­цией.

Этот рассказ, один из многих подобных, нуждается в комментарии.

Прежде всего, кажется весьма странным, что Страшный суд происхо­дит не "в конце времен", но в самый момент смерти индивида- Церковь учила: суд состоится после второго пришествия и воскрешения во плоти и будет этот суд над всем родом человеческим. Сцены Страшного суда украшали западные порталы соборов, и всякий мог их созерцать. Однако в нашем "примере" мы встречаемся с совершенно другим пониманием Страшного суда. Поэтому не может возникнуть вопрос о том, каковы же были представления средневековых людей о Страшном суде, о его вре­мени и форме.

Далее, в такого рода повествованиях обнаруживаются по меньшей ме­ре две неодинаковые концепции человеческой личности. Когда завер­шается биография индивида и заполняется ее последняя страница: в неве­домом будущем или же в момент его смерти? Филипп Ариес показал, что это в высшей степени важный вопрос. Существует своего рода противо­речие между великой эсхатологией и эсхатологией индивидуальной. Как объяснить эту дихотомию? Нужно ли вообразить, что в разное время произойдут два суда? Но такое предположение лишено смысла.

Действительно, здесь налицо путаница, и она существует отнюдь не только в сознании современного исследователя, пытающегося выяснить установки средневековых людей в отношении смерти и мира иного, - пу­таница в этом отношении была присуща сознанию самих средневековых людей. И вот тому доказательство.

Я беру другой "exemplum". Некие друзья договариваются, что тот из них, кто умрет первым, через некоторое время явится из мира иного с тем, чтобы известить оставшегося в живых приятеля о своем положении. Скончался ученый монах. Когда затем он посетил своего друга, то пове­дал ему, будто в момент его смерти состоялся Страшный суд над всеми мертвыми. Приятель возразил ему: "О чем ты мне толкуешь? Ты при жизни был человеком большой учености и знаешь очень хорошо, что Страшный суд произойдет в конце времен". Ответ выходца с того света: "Мало помогли мне моя ученость и начитанность..."

В высшей степени многозначительно то, что церковный автор, запи­савший или сочинивший этот "пример", оставляет вопрос нерешенным: кто прав, призрак, принесший "оттуда" весть об уже состоявшемся Страшном суде, или его друг, придерживающийся церковной версии о су­де, который состоится после второго пришествия?

Итак, существует официальное учение церкви, но вместе с тем сущес­твует и некий опыт, ему противоречащий. Две версии смерти и посмерт­ной участи души, две противоречивые версии эсхатологии и две несход­ные концепции времени и человеческой личности встречаются, сталки­ваются здесь, как и во многих других "примерах", "видениях" мира иного или рассказах о странствиях по нему и в проповедях, т.е. в церковной ли­тературе, адресованной массам верующих.

Проблема, которую я сейчас затронул, - это проблема отношений между двумя различными традициями средневековой культуры и религи­озности. Истолкование обеими традициями ряда центральных тем хрис­тианской религии и коренных ценностей было весьма различно. Между этими традициями существовало не только взаимное влияние и взаимоп­роникновение, но и противоречия и непонимание.

Итак, налицо немало новых серьезных проблем для изучения. Одна из них - проблема разных уровней культуры и религиозности, проблема расхождений внутри средневековой картины мира. Эти новые проблемы нуждаются в соответствующих интеллектуальных средствах интерпре­тации, в новых подходах и новом общем контексте, в котором их надле­жит рассматривать. Где искать эти новые подходы и методы?

Как хорошо известно, история - в противоположность естественным наукам - занята поиском смысла. Человеческие существа, подлинный предмет исторического исследования, ведут себя сознательно и поэтому не могут не наделять свои действия определенным значением и не прида­вать его своей жизни.

Распространенная ошибка традиционной историографии заключалась в том, что историки воображали, будто бы люди прошлого вели себя, ру­ководствуясь тем же смыслом, каким ныне руководствуемся и мы. С этой точки зрения казалось весьма нетрудно понять их поступки. Пред­посылка такого подхода проста: человек и его сознание остаются кон­стантами в процессе истории. Поэтому не возникало проблемы ментальности людей прошлого, она мыслилась в категориях настоящего.

Современные ученые не разделяют подобной позиции. Смыслы, кото­рые мы пытаемся раскрывать, изучая человеческие деяния прошлого,

суть их особые смыслы. Они присущи каждому отдельному обществу и специфичны для каждого периода истории. Они исторически изменчивы, а потому понять их можно, лишь изучая их в контексте данной культуры.

Сейчас сказанное кажется очевидным и чуть ли не банальным. Но ес­ли мы в эту банальность вдумаемся, то поймем, что когда она была высказана и зафиксирована, то коренным образом изменила всю ситуацию в 1 гуманитарном знании. Отныне необходимым и неизбежным предвари­тельным условием любого исторического исследования является рас­шифровка символического языка, используемого автором изучаемого источника (можно сказать и иначе: символического языка, который в ка­честве медиума использует автора источника). Первая проблема истори­ческого исследования есть ментальность, и лишь при условии, что исто­рик построил предварительную рабочую модель ментальности данной эпохи, возможно изучение собственной темы, которая непосредственно ^занимает историка. Ибо любой исторический феномен надлежит рас­сматривать как бы погруженным в тот повсюду разлитый эфир, кото­рый образует ментальность эпохи.

Смысл человеческого поведения легче всего искать в таких истори­ческих источниках, как автобиография, дневник, исповедь, воспомина­ния, лирика. Однако смысл заключен в любом источнике, так как все они суть творения человека и не могут не дать некую информацию о по­ведении индивида или группы. В тех случаях, когда историки изучают пе­риоды, для которых почти вовсе отсутствуют упомянутые жанры памят­ников, поиски смысла косвенным путем приобретают особое значение. Так обстоит, в частности, дело с ранним средневековьем.

Однако особенно важным мне представляется выявление человечес­кого смысла не только в идеологических высказываниях или в других на­меренных свидетельствах, но также - и прежде всего - в неявных челове­ческих ориентациях. Я имею в виду стереотипы поведения, речи, жестов, обычаи, умственные привычки. Изучая такие стереотипы, мы смогли бы достигнуть уровня повседневных ментальностей. Здесь история сближа­ется с семиотикой. Для последней характерно то, что за "планом выра­жения", т.е. сознательно сформулированными посланиями, она ищет "план содержания" - тот уровень сознания, о котором, возможно, не до­гадывался и сам автор текста. Таким путем можно вскрыть в изучаемом тексте новую и неожиданную информацию.

Но здесь история встречается также и с культурантропологией и де­лается ее прилежной ученицей. Ибо она заимствует у нее понятие "куль­тура". В этом контексте культура понимается не в качестве комплекса индивидуальных достижений искусства, литературы, науки, философии и т.д., но как система ментальных и психологических условий человеческо­го поведения, существующих в данном обществе в определенную эпоху, включая упомянутые выше установки и привычки сознания и способы артикуляции мира. Она представляет собой почву, на которой произрас­тают редкие шедевры и драгоценные интеллектуальные цветы.

Такое понимание культуры связано с ответом на вопрос: "Кто облада­ет культурой?" Согласно традиционной точке зрения, культура является исключительным достоянием образованных и воспитанных людей, тогда как прочие остаются вне ее. Напротив, согласно антрпологической кон­цепции культуры, свободной от оценочных суждений, культура есть не­отъемлемая характеристика человека как социального существа. Это ка­чество каждого человека в любом обществе. Сколько культуры индивид способен вместить, зависит от него, от его личных способностей, соци­ального положения и образования, но в любом случае он принадлежит к культуре эпохи и говорит и мыслит на присущем ей символическом языке.

Естественно, что в соответствии с концепцией культуры, которой придерживается традиционная историография, последняя изучает глав­ным образом те пласты культуры, которые нашли свое непосредствен­ное выражение в литературных текстах, в созданиях искусства, теологи­ческих, философских и эстетических идеях и теориях. Вполне естествен­но, далее, что такая история культуры остается отделенной от общей ис­тории и в особенности от социальной истории. Равным образом понятно, что прилагаются усилия для того, чтобы как-то связать историю культу­ры с социальной историей. Эти усилия, как правило, приводят к предель­ным социологическим упрощениям и остаются весьма сомнительными и неубедительными. Die Geistesgeschichte, или Kulturgeschichte, - террито­рия, не "зараженная" социальной историей, и попытки объединить их не выходят за рамки "синтеза переплетчика".

Иначе обстоит дело с тем направлением исторической науки, которое не верит эпохе на слово и не довольствуется анализом главных достиже­ний творческих умов. Его путь пролегает не по вершинам уникальных шедевров и художественных и философских идей, но в долинах ритуалов и клише и в темных лесах символов и знаков. Оно принимает во внима­ние не одну лишь идеологию, но и словесные выражения, формы чело­веческого поведения, т.е. такие аспекты культуры, которые скрыты за официальным занавесом. Таким образом, повторю еще раз, новые на­правления исторической науки изучают в источниках прежде всего им­плицитное содержание, которое люди прошлого вложили в них помимо собственной воли и ненамеренно. Предметом исторического исследова­ния сделалось огромное поле имплицитных и подчас неартикулированных ментальных установок.

Нечего и говорить специально о том, что при этом подходе культура оказывается тесно связанной с социальным поведением индивидов и со­ставляемых ими групп. Ментальность одновременно обща для всего] общества (язык и религия обычно служат главными цементирующими| ментальность силами) и дифференцируется в зависимости от его соци­ально-классовой и сословной структуры, от уровня образования и при­надлежности к группам, имеющим доступ к книге и образованию или ли­шенным доступа и живущим в ситуации господства устной культуры, от половозрастных и региональных различий.

Поэтому историки говорят не о "ментальности" (в единственном чис­ле), а о "ментальностях" (во множественном числе). .__■

Возвратимся к "примеру", с которого я начал. Исследуя отношение средневековых людей к смерти, Филипп Ариес ссылался на эпос, архео-

логию кладбищ, погребальные ритуалы, произведения искусства. Одна­ко он вовсе проигнорировал весь комплекс таких текстов, специально посвященных "последним вещам" (смерти, суду, наказанию, раю и аду), как "exempla" или записи видений мира иного, в которых описываются странствия душ временно умерших по аду и иным частям царства мер­твых. Он не обратил на них внимания, как кажется, прежде всего потому, что его концепция культуры была концепцией культуры "высоколобых". Культура для него - достояние образованной элиты. И вот резуль­тат: картина средневековых установок в отношении к смерти в изобра­жении Ариеса получилась искаженной.

Не существует и едва ли мыслима история ментальностей per se. Изу­чение ментальностей - неотъемлемый составной компонент социально-культурной истории. Расширение "сферы компетенции" социальной ис­тории на антропологически осмысленную культуру наполняет социаль­ную историю живым человеческим содержанием. И это подводит нас к проблеме исторической целостности.

Изменения в понимании культуры, упомянутые выше, предполагают изменение контекста исследования. Историк не может не стремиться к синтезу, к идеалу "тотальной истории". Вместо расчленения истории на экономический, религиозный, политический, военный, художественный и т.п. "департаменты" мы должны иметь в виду историю как целостность.

Принцип "тотальной истории", провозглашенный школой "Анналов", реализуется отнюдь не в эклектическом описании всех возможных ас­пектов общественной жизни и не в простом умножении подходов к ее изучению. Этот принцип предполагает прежде всего - и в этом существо дела - новое исследование взаимоотношений между разными сторонами исторической действительности и в особенности соотношения матери­альной и идеальной сторон жизни. Такие сферы общественной реальнос­ти, которые традиционно рассматривались как не связанные между со­бой и независимые друг от друга, например богатство и религия или от­ношения собственности и магия, могут при новом подходе оказаться внутренне тесно переплетенными.

Я позволю себе обратиться к специфическому феномену - изобилию кладов в Скандинавских странах, восходящих к эпохе викингов. Найдены многие тысячи кладов с сотнями тысяч серебряных и золотых монет. У археологов и историков существует давняя тенденция изучать эти клады исключительно в плане накопления богатств. Не так давно мне довелось принять участие в обсуждении диссертации археолога, который, исходя из большого количества монет в кладах, пытался выяснить размеры эко­номического потенциала викингов и определить материальные возмож­ности развития феодализма в Скандинавских странах. На диспуте я ре­шился напомнить ему: "Но, ученый коллега, ведь все эти богатства так и не были употреблены на протяжении средневековья..."

Эти историки и археологи не объясняют, почему столь много сканди­навов спрятали свои сокровища и почему ни они сами и никто другой в эпоху викингов не попытались их разыскать и выкопать. Эти ученые не смогли объяснить широко распространенную практику викингов топить свои клады в море или болотах, откуда они заведомо не смогла бы их извлечь. Ясно, что с самого начала не предполагалось воспользоваться спрятанными богатствами. Историки и археологи, которые сравнивают викингские клады с современными сберегательными банками, рассмат­ривают предмет исключительно в категориях материального богатства. Ментальность современного ученого как препятствие для постижения) средневековой ментальности - большая и довольно интересная пробле­ма.

Между тем объяснение возможно, как мне представляется, только при условии, что историки расширят круг применяемых ими понятий и пол­ностью примут в расчет представления древних скандинавов о мире ином, о способе существования в нем умерших, равно как и их представ­ления о магическом "счастье" или "удаче", которые материализовались в серебре и золоте. Согласно этим верованиям, достаточно хорошо извес­тным нам из других источников, индивид мог сохранять свою "удачу" и пользоваться ею до тех пор, пока ее материальное воплощение, т.е. клад, не было отчуждено или кем-либо захвачено и оставалось с ним - как в этом мире, так и в мире ином.

В исландских сагах содержатся рассказы о покойниках, которые вос­седают в своих курганах на сундуках, наполненных серебром и золотом, и защищают эти сокровища от любого посягательства. Мы читаем о ве­ликом исландском скальде Эгиле Скаллагримссоне: почувствовав при­ближение смерти, он велел своим слугам взять его сундуки с английским серебром и отправился вместе с ними во внутреннюю незаселенную часть Исландии. Оттуда Эгиль возвратился без сундуков и рабов, и сага не оставляет сомнения в том, что он убил рабов после того, как они спря­тали клад. Предназначался этот клад не для земного употребления.

Равным образом "удача", как были убеждены скандинавы той поры, остается с человеком столь долго, сколь долго он обладает подарком вождя - мечом, заморским плащом или кольцом. Как и во многих других случаях, относящихся к средневековью, мы имеем здесь дело со специ­фической формой человеческих отношений - между индивидом и инди­видом, с непосредственными межличными отношениями, которые дале­ки от "товарного фетишизма".

Явления, которые рассматривались историками в качестве чисто эко­номических и которые они пытались объяснить как таковые, оказыва­ются на самом деле своеобразными "узлами", в которые завязаны совер­шенно разные аспекты общественной жизни, как материальные, так и духовные. Чрезвычайно опасно расчленять жизнь людей на обособлен­ные отсеки в зависимости от специальности ученого, ибо подобная опе­рация препятствует пониманию их жизни и поведения, так же как их представлений о мире. Иными словами, "департаментализация" исследо­вания ведет к утрате смысла.

Возьмем иной пример из той же самой эпохи, опять-таки имеющий ха­рактер массового явления, - бесчисленные земельные дарения в пользу церкви; хорошо известно, что этот процесс был общеевропейским. Его объяснение исключительно в понятиях экономики неудовлетворительно. Один из определяющих мотивов, которые побуждали владельцев земли

отказаться от собственнических прав на нее, был религиозный. Я не мо­гу не напомнить слова Марка Блока о том, что страх был "мощным со­циальным фактом" в жизни средневековой Европы. Люди боялись ада и старались заручиться небесным благоволением в результате обмена на основе взаимности, столь естественной и обычной во всех традиционных обществах. Человек дарит святому свой участок земли, с тем чтобы зару­читься его покровительством как в земном, так и в потустороннем мире.

Об этих намерениях ясно сказано в преамбуле к любой дарственной грамоте. И тем не менее большинство историков, изучавших процесс на­копления богатств церковью, эту формулу игнорировали. Они видели и читали ее, но не воспринимали по существу. Причина столь странной слепоты весьма проста. В глазах этих историков, экономический процесс нуждается в чисто экономическом истолковании. Мы вновь встречаемся со все тем же препятствием на пути действительного объяснения смысла человеческого поведения - с ментальностью историков.

По моему мнению, упомянутые дарственные хартии могут служить не только источниками по экономической истории раннего средневековья. Они суть важные свидетельства процесса внедрения христианской рели­гии в европейскую деревню.

Другими словами, современный подход к социальной истории требует обсуждения вопроса о контексте, в котором должен быть исследован данный сюжет. Социальный, экономический, религиозный принципы, вычленяемые мыслью историков, в действительной истории объединя­лись, и это единство необходимо восстановить.

Потому-то мне кажется, что теория "базиса-надстройки" или ее модификации, подобные идее "истории трех уровней" (экономического, социального и идеологического или ментального), развиваемой Пьером Шоню и некоторыми другими французскими историками, казалось бы далекими от марксизма, не представляют собой удовлетворительного средства анализа исторической действительности. Возможно, учение о зависимости духовной и политической жизни от экономики имеет смысл в предельно широком и всеобъемлющем философском плане, но что делать с ним историкам?

Не следовало бы забывать, что теория "базиса-надстройки" сложилась в ходе полемики с идеалистическими концепциями истории и несет на себе отпечаток этой конфронтации. Она была применена в первую очередь к новой истории, к капиталистическому способу производства. Между тем множество историков поддалось соблазну применить ее и при изучении всех докапиталистических обществ. Но столь универсальная применимость ее никем не доказана.

Как правило, приверженцы указанной теории оговаривают, что политические и идеологические "надстройки" детерминируются "базисом" не прямо, а "опосредованно" и "в конечном счете". Но не представляет ли собой эта формула просто-напросто словесную уловку, за которой ортодоксы скрывают неспособность обнаружить реальную связь социальных явлений?

Однако главная беда с такого рода теоретическими конструкциями состоит в том, что исследователи прошлого чувствуют себя избавленными от обязанности искать подлинные конкретные объяснения исторических фактов и процессов. Любая констелляция человеческих феноменов нуждается во всестороннем и индивидуальном объяснении, и чрезвычайно опасно подчинять ее некоей априорной схеме. История - наука об индивидуальном и об общем, которое обнаруживает себя только в индивидуальном и через посредство его. То, в чем историки действительно нуждаются, так это в "теориях среднего уровня", а не в прокрустовых схемах. Вспомним, что не кто иной, как сам Маркс, энергично протестовал против любых "универсальных отмычек".